ТИП "ЛИШНЕГО ЧЕЛОВЕКА" В ПРОЗЕ ОЛЕГА ПАВЛОВА (НА ПРИМЕРЕ РОМАНА "ДЕЛО МАТЮШИНА")

Федченко Н.Л., к.филол.н.,

доцент кафедры литературы

и методики её преподавания АГПУ

Тип «лишнего человека» в прозе Олега Павлова

(на примере романа «Дело Матюшина»)

Названием двух своих статей об Олеге Павлове: «Жить некуда» и «Больно жить» (журнал «Москва», 1997, № 5, 2000, № 5) – Капитолина Кокшенева предельно точно отразила мироощущение целого поколения, взрослевшего и обретавшего себя в распадавшейся стране.

Осознание пустоты наступавшей реальности и необходимости ее заполнить роднит самых разных героев прозы последних лет. Это может быть попытка обретения себя, глубоко осознанная или интуитивная, или только инфантильная надежда на то, что сам по себе возродится утраченный миропорядок. И первоначально «возвращение» к себе понимается как возвращение к дому, к деревенскому житию, но уже без осознания того, что крестьянский двор – «это не просто жилье… а сложившаяся в ходе многовекового развития жизнестойкая универсальная ячейка общей структуры земледельческого хозяйства, в основе которой лежат семейные отношения» [1; с. 66] (А. Ланщиков), крестьянский, то есть народный уклад.

«…Дом в деревне, как точку отсчета, чтобы создать самого себя…» [2; с. 4], мечтает получить лирический герой Алексея Варламова («Дом в деревне»); с любопытством, ощущая себя «странным и непривычным… словно на Луне», «заглядывает» в ставший для него прошлым деревенский мир, во «вчерашнюю деревню» автобиографический персонаж З. Прилепина («Бабушка, осы, арбуз») [3].

И при всей действительной разности многих героев прозы последних лет вдруг отыскивается у них нечто по-настоящему общее: все они смогут жить дальше, ничего не обретя, возратясь «в московскую квартиру», и такая жизнь будет и привычнее, и спокойнее. Во всяком случает, путешествие в «никуда» не меняет трагически их мироощущения.

Мир, к которому необходимо прийти героям Олега Павлова, это не «экзотическая» реальность деревянной крестьянской избы. В сказочном, мифологическом обличье, обозначенном даже в жанре одного из произведений – «Казенная сказка», – выступающий за отдельными реалиями, а порой и сотканный из них – предстает образ самой Руси, чудной, потаенной, то ли с добрым духом, то ли с колокольным звоном, а чаще – и с тем, и с другим, – и потеря ее означает духовный распад и самого героя.

Герой романа «Дело Матюшина» Василий Матюшин – человек, осознанно лишающий себя корней, своей личной, семейной и шире – народной истории. И это осознание вины человека за оборванность связей – тоже отличает Олега Павлова от многих писателей-современников.

Такой надлом произошел не в бытии взрослевшего Матюшина. Не в перестроечной суматохе, а задолго до этого, в неназываемой, но угадываемой обезбоженности прошлого видит писатель истоки происходящего в настоящем. Сиротой-подкидышем стал отец Василия, «обида выжгла душу отца и обуглила» [4]. За собой он видит только мертвое прошлое, но это не та смерть, памятью о которой, постоянно соприкасаясь с нею, живут все живые душой герои Павлова. Эта смерть – небытие, и породить оно может только материальное, бездуховное существование, когда «чтобы как у людей, но и чуточку больше хотелось»: «Он… выжил войну. Выжил после войны» [4].

В таком мертворожденном семейном пространстве появляются на свет дети Григория Ильича, Яков и Василий. И первой памятью Василия, и всем его прошлым становится крик матери, осмелившейся перечить отцу, оторвавшему ее не только от жизни, но и от смерти ее родной семьи, не желавшему отпускать на похороны дорогого человека. В этом крике-памяти растворяются все чувства героя, поэтому сострадание к близким, отцу и брату, «отслаивается» «от души его без всякой боли», и единственным исходом видится смерть избивавшего его Якова: «Ему (Василию. – Н.Ф.) семь годков было, но уже мечтал он, что забирают Яшку в армию и убивают на войне» [4]. Окончательное освобождение героя случится после смерти отца. Как и у Матюшина-старшего, желание выжить, спасти себя («Боялся он (Василий. – Н.Ф.) за себя, неистово, до опустошения желая одного – прожить эту кромешную ночь. Осилить. Уцелеть.» [4]) будет определять все поступки Василия.

Не раз и не два появляется у Григория Ильича возможность опомниться, то есть обрести живую память рода. Но, ощущая несоразмерность материальных трат с получаемым взамен родством, он продолжал отгораживаться в своем отдельном замкнутом мире.

Материальность существования делает возможным для героев рвать все человеческие связи. Якова с отцом, сумевшим «кровью» полюбить родившуюся внучку, связывают только «мертвые» открытки и скупые письма; после дезертирства Якова его фотографии исчезают из квартиры Матюшиных, а «если не стало фотографии, то и человека не стало» [4]. Позже сам Василий, не получив от родителей денег – необходимого условия собственного выживания, – топит очередное письмо из дома в человеческих нечистотах.

«Душа… сама по себе, гнетуще холодная в нем» [4] – вот что руководит поступками Василия в гражданской жизни, а затем в армии. В его внутреннем монологе проскальзывают черты печоринской исповеди: «Все у него было отнято, и чудилось теперь, что и дома нет, что и место родное отняли – и только могут убить. И он с дрожью… голодной думал: за что же меня? Ведь нужен я кому-то, ведь родился жить, как и они, пускай им станет дорога моя жизнь, пускай пожалеют...» [4]. Но обращаясь за состраданием к миру, сам Матюшин никого и ничто не способен полюбить, и на жестокость окружающего бытия отвечает еще большей жестокостью.

Если в начале армейского существования Василий чувствует «страх ударить да ненароком убить», то позже бьет узбечонка, «думая, что убивает, упиваясь каждым звуком». Осознание, что «нельзя было остаться одному или хоть позади всех, только бы со всеми», сменяется состоянием, когда герой «застревал в одинокой тоске».

Один, одинокий, одиночество – самые частые определения человеческого состояния в художественном пространстве романа, и каждый из героев по-своему пытается его преодолеть. Но для Матюшина одинокая жизнь становится синонимом «покойной» жизни, где слово «покой» можно рассматривать как состояние, близкое смерти.

Однако желание смерти, равнодушие перед ее приближением у Матюшина вновь по-печорински неискреннее. Рассуждая о том, что «скорей себя сгубить… это и есть его, Матюшина, самая выстраданная человечья цель, неразумная и угнетаемая, будто в утробе, мечта…», готовясь покончить с собой, Василий в итоге расстреливает из автомата заключенного, движимый по-прежнему, несмотря на ощущение «конечного круга страшного своего небытия», желанием спасти себя, стремлением выжить, сохраниться в собственном одиноком скитальчестве, которое Ф.М. Достоевский определил как «тип… верный… тип постоянный… Эти русские бездомные скитальцы…» [5].

Но при этом, как ни парадоксально, но определяющим в характеристике таких скитальцев Олега Павлова будет слово «русский». Ведь слова – «жить некуда», – сказанные о Василии Матюшине, отнесены отнюдь не к положительному герою, а к герою, являющему пример полного разложения личности. И несмотря на это, такой герой судится у писателя по законам русского бытия.

Скитальчество Матюшина особого рода: не бродит он по земле, а живет «по произволу судьбы, куда ветер дунет, что в голове чертополохом произрастет, так он и рос». Потому таким значимым становится для Василия обретение сапог (сказочный мифообраз сапог-скороходов) – своеобразного «средства» прийти к родной земле. Именно с неправильно намотанных портянок и невозможности, как все, носить сапоги, в которых, как и в человеческой доле, строго «соблюдался размер», начинаются армейские мытарства Матюшина. Сшитые после госпиталя, они заставляют солдат думать о Василии как о человеке, способном «замараться», чтобы только спастись от службы. Потому новые кирзовые сапоги становятся первым, что заказывает Матюшин на зоне в обмен на самогон, разбавленную самодельную брагу, из-за которой позже он и убьет человека.

Но неправедное завладение «чудесными» сапогами не изменяет волшебно героя, не приближает к таящемуся в непостижимой дали миру. В своем одиночестве Василий ощущает, как «земля затаилась под ногами в мглинке», а перед убийством, полный злобы, надевая новые, но уже сжавшиеся в гармошку сапоги, Матюшин чувствует, «будто ноги по колени в землю зарыл».

Литературная этимология образа также усложняется через аллюзию к роману «Братья Карамазовы». Убиваемый Матюшиным зек обретает имя героя романа Достоевского, называется Митькой, но окликается Василием именем «Митя»: «Матюшин вдруг ожил и позвал его задушевно: // – Митя! Митя!». А расстреляв из автомата «не человека, а загнанного, хрупенько-хрящеватого зверька», Василий «сидя в глухоте, как дитенок, заплакал». «Да отчего оно плачет?.. Почему ручки голенькие, почему его не закутают? – А иззябло дитё, промерзла одежонка, вот и не греет» [6; с. 194]. И за холодными степями Казахстана встает другой образ – «голой степи» из сна Карамазова.

Впервые Матюшин чувствует, что земля, «земелюшка», готова принять его, только после смерти отца. Но это готовность не к жизни, а к смерти. На вокзале Василий видит «большую белую человекообразную собаку», возможно, напоминающая ту «старую, послужившую» овчарку, которая воспринимала самого Матюшина «ходящей на двух лапах такой же служебной собакой». Он решает спасти ее, мучившуюся на морозе, а возможно, и себя, иззябшего плачущего дитенка, но собака исчезает, а слова об освобождении самого героя от мучений оставляют финал романа открытым.

Библиография.

1.Ланщиков А.П. Избранное. – М.: Современник, 1989.

2.Варламов А. Дом в деревне // Новый мир. – 1997. – № 9.

3.Прилепин З. Бабушка, осы, арбуз. // День литературы. – 2007. – № 133.

4.Павлов О. Дело Матюшина. Электронный ресурс. Режим доступа: http://lib.kharkov.ua/PROZA/PAVLOV_O/pavlov3.txt

5.Достоевский Ф.М. Пушкин. Электронный ресурс. Режим доступа: http://www.philosophy.ru/library/dostoevsky/push.html

6.Достоевский Ф.М. Братья Карамазовы. / Собр. соч.: В 20 т. Т. 14. – М.: Терра, 1998.