ПСЕВДОНАЦИОНАЛЬНОЕ ПРОСТРАНСТВО В ПРОЗЕ ПОСТМОДЕРНИСТОВ (РАЗМЫШЛЕНИЯ О РОМАНЕ Т. ТОЛСТОЙ "КРЫСЬ")

Федченко Н.Л., к.филол.н.,

доцент кафедры литературы

и методики её преподавания АГПУ

Псевдонациональное пространство

в прозе постмодернистов

(размышления о романе Т. Толстой «Кысь»)

Татьяна Толстая вновь делает попытку обозначить себя как писатель, а не как шоу-вумен, каковой в течение достаточно долго времени воспринимается, мелькая на различных телевизионных каналах, выступая «лицом России» на международных книжных ярмарках. Проанонсирован (не без псевдолитературной шумихи) ее новый роман, пока представляющий собой лишь подробное описание изготовления салата «Мимоза», что, впрочем, заявлено как попытка «через кулинарные феномены рассмотреть время. И это, как ни удивительно, неплохо у нее получается, во всяком случае, брежневская эпоха через призму салата “Мимоза” (если салат – хоть в какой-то степени “призма”) видится очень даже предметно» [1]. Как с восторгом отмечают рецензенты, только Толстая способна «на примере простого салата, известного каждому россиянину, так ловко описать нравы целого пласта истории – застойного времени Советского Союза» [2]. И думается, что, как и в случае с романом «Кысь», речь идет о форме повествования, но никак не о сущностной причине появления подобного сочинения.

Роман Татьяны Толстой «Кысь», произведение, написанное в нетипичном для писательницы жанре, создавался, как следует из поставленной автором даты, в течение 14 лет и вышел в печать в 2000 году. Не только публикация, но уже анонс был благожелательно принят и одобрен. При всей разнице таланта и степени вчитанности авторов рецензий в материал, всем им было важно – как следует из текстов – «разгадать» роман «ТТ», найти все аллюзии и параллели, понять, как пишет один из таких критиков, кто есть ху. Причем количество отгадок оказалось прямо пропорционально культурной посвященности и просвещенности, так что порой истолкование текста превращалось в разгадывание шарады, что в целом отнюдь, как видится, не способствовало адекватной оценке поэтики романа.

О чем же это произведение, и что вызвало столь неуемный восторг у целого ряда рецензентов?

События произведения разворачиваются в городе под названием Федор-Кузьмичск, который некогда, до Взрыва, был Москвой, на что писательница указывает многажды: упомянув «семихолмие» Федор-Кузьмичска Толстая через несколько страниц подтверждает, что странное поселение и впрямь было Москвой («зовется наш город… Федор-Кузьмичск, а до того… звался Иван-Порфирьичск, а еще до того – Сергей-Сергеичск, а прежде имя ему было Южные Склады, а совсем прежде – Москва» [3; с. 24]). Взрыв же – художественная метафора социального катаклизма, перевернувшего общество, подменившего, доведшего до абсурда эстетические и нравственные понятия. Но это не взрыв семнадцатого года, ибо представление о дореволюционном обществе является в произведении застывшим, нереализованным идеалом. Выжившие после Взрыва – это жители советского общества, остановившегося в стадии доперестроечной формации. Упоминание о нем то и дело прорывается в репликах Прежних и «философствованиях» перерожденца Тетери. К советскому прошлому отсылают как бытовые реалии (вспоминаемые матерью главного героя «могозины»), так и социально-идеологические моменты (продолжающийся на всем протяжении романа спор «патриота-почвенника» Никиты Ивановича и диссидента-западника Льва Львовича). (Вообще же, нельзя не заметить, что в картине создаваемого Толстой, и нелюбимого ею, советского бытия больше мифологем, нежели живой реальности. Угадывается деление общества на обывателей, начиная с «простого советского человека» и заканчивая фарцовщиком, и интеллигенцию с ее легендарными «кухонными спорами».) Вместе с тем, в Южных Складах, получавших имя очередного правителя, после Взрыва прошла вся череда советских лет. И теперь революционный призыв звучит уже из уст совершающего «государственный переворот» Главного Санитара Кудеярова: «Слушай революцию, тудыть!» [3; с. 375].

На первый взгляд, последствия Взрыва – исключительно физические: «у кого руки словно зеленой мукой обметаны, будто он в хлебеде рылся, у кого жабры; у иного гребень петушиный али еще что» [3; с. 22]. Но истинные мутации – духовного плана. Жители Федор-Кузьмичска в большинстве своем не только интеллектом ограничены, лишены способности к абстрактному мышлению, но и духовно не развиты. Обитателям города, за исключением обретших бессмертие Прежних и Перерожденцев, бывших людей, выполняющих теперь функции гужевого транспорта (но не лошадей, ибо понятие «лошадь» обитателям городка неизвестно по причине отсутствия таковых: «– Поясните, пожалуйста, “конь” – это что? <…> – Мышь…» [3; с. 88]), неведомо понятие памяти, потому что у них нет прошлого. Они не способны ценить прекрасное, потому что примитивизируют его.

Своеобразным исключением среди диковатых обитателей города-деревни является главный герой Бенедикт. В этом образе постмодернистски соединяются несколько планов, порой противоречащих друг другу.

Бенедикт – типичный представитель описываемого общества, его жизнь ничем неотличима от жизни прочих обитателей Федор-Кузьмичска. Живет он, как и все, в хилой избушке, питается мышами и грибышами, запасает ржавь, летом работает в поле (приусадебный участок в 6 соток), зимой сидит в конторе.

Выделяется Бенедикт среди прочих, пожалуй, что происхождением: «три… поколения ЭНТЕЛЕГЕНЦЫИ в роду было» [3; с. 29]. Наученный грамоте, герой оказался не чужд искусству: заучивает наизусть стихи, впрочем, не понимая их содержания, даже пытается рассуждать о прекрасном. Но наделен главный персонаж и интеллигентской ограниченностью сознания: любое свободомыслие является пугающим для Бенедикта. Попытка его сослуживицы Варвары Лукинишны поведать свои сомнения относительно авторства переписываемых стихов оканчивается крахом: «Бенедикт вырвался, ссыпался с крыльца под дождик, в раннюю сырую тьму. С глаз долой» [3; с. 162].

Наконец, проглядывает в Бенедикте что-то и от автора – это пребывание вне всех и над всеми, попытка выразить свою внутреннюю непонятность и многоликость, недоступная обывателям с их ограниченными интересами тоска: «…Словно что-то было, ан и нету» [3; с. 225].

Но все-таки названные планы проявляются как частные, не исчерпывают, не определяют всего образа Бенедикта. Главное в нем – это сконцентрированно выраженное народное начало – во всяком случае, такое, какое видится Татьяне Никитичне. Отсюда – и поистине эпический зачин «Кыси»: «Бенедикт натянул валенки, потопал ногами, чтобы ладно пришлось, проверил печную вьюшку, хлебные крошки смахнул на пол – для мышей, окно заткнул тряпицей, чтоб не выстудило, вышел на крыльцо и потянул носом морозный чистый воздух. Эх и хорошо же! Ночная вьюга улеглась, снега лежат белые и важные, небо синеет, высоченные клели стоят – не шелохнутся. Только черные зайцы с верхушки на верхушку перепархивают» [3; с. 7], – отсылающий, через слова Ю. Селезнева о Кривом Носопыре («Здесь перед нами именно “весь мир”» [4; с. 22]) к зачину романа В. Белова. Так постмодернизм пытается создать свою историю Руси и свой образ русского человека.

Знаковым является отношение федор-кузьмичских обитателей к Пушкину, отражающее переосмысливаемое Толстой понятие русского гения. Фигура поэта значима не только для художественной структуры романа, но и для всего творчества Толстой в целом. Пушкин – своего рода знак, символ, позволяющий отличить человека интеллигентного, а для Толстой это, как правило, образованного и наделенного элементарным художественным вкусом и просто вкусом, в том числе к хорошей пище, от человека примитивного, трансформирующегося в прозе писательницы от совкового обывателя до «подмосковных бабок» с «уникальным антиэстетизмом», раскладывающих «непременно в пылище» продаваемые фрукты.

По совету «бывшего», Никиты Ивановича, Бенедикт начинает возводить из «дубельта» (дуба) памятник поэту: «…Ум у нас прозорливый… дерево дубельт – хорошее дерево для буратины, и на ведра хорошо, и бочки из него знатные» [3; с. 193]. Сам себя Бенедикт уже готов соотнести с Пушкиным: «Что, брат Пушкин? И ты небось так же?» [3; с. 340], – и новое наполнение получает народность поэта: «Я же тебя сам, – рассуждает Бенедикт, – из глухой колоды выдолбил, голову склонил, руку согнул: грудь скрести, сердце слушать… Был бы ты без меня безглазым обрубком, пустым бревном, безымянным деревом в лесу… Не будь меня – и тебя бы не было!» [3; с. 341].

Но вот влюбляется Бенедикт и подумывает о женитьбе. При описании любовных переживаний героя (это уже не «шутки шутить») меняется авторский тон повествования, появляется лиричность. Любуется Бенедикт, глядя на работающую с ним рядом Оленьку. Но весь лиризм – не более чем подготовка дальнейшего серьезного пассажа.

Выражением сущности увиденной Толстой Руси является образ Оленьки Кудеяровой, жены Бенедикта, в котором прослеживаются черты Руси в ее исконном, народно-сказовом истолковании («…Глазыньки у ней (у Оленьки. – Н.Ф.) сияют да переливаются, а румянец во всю щеку так и пышет. И пробор в светлых волосах чистый, ровный, молочный, как небесное Веретено. На лбу у ей тесьма плетеная, цветная, а на той тесьме украшения, подвески покачиваются… [3; с. 102]) и дремлющим в глубине разбойничьим началом (Оленька Кудеярова). Живущий обыденностью советского бытия, Бенедикт очаровывается героиней. Но не случайна перекличка имени Кудеяровой с героиней романа И. Гончарова. «Раздвоение» Оленьки («как это она так у Бенедикта в голове раздваивается, как это она видится да мерещится – не понять» [3; с. 103]) становится насмешкой над мечтой Ильи Ильича, пародией на созданный «деревенщиками» (а подспудный спор с ними нельзя не ощутить в характеристике «русских» элементов художественного мира романа) образ Руси, почувствованный ими в усредненной идеологией советской реальности.

Но на этом метаморфозы с героиней не оканчиваются.

Женившись, Бенедикт «перешагивает» в демократию, и его понуждают отныне подчиняться новому образу жизни, согласно руководству туповатой толстухи Февроньи – матери Оленьки (то ли символизация Европы как «учителя» более молодого восточного государства, то ли указание – говорящим именем – на европейское восприятие Руси), и авантюриста, беспринципного «дядюшки Сэма» – главного санитара Кудеярова. Но в материальном изобилии, в полном довольстве тяжело становится Бенедикту: «…Словно что-то было, ан и нету» [3; с. 225]. Порой вспоминается герою с ностальгией его рассыпающаяся изба, но, проведав свое прежнее жилище, понимает герой, что прежнее его существование уже кануло в прошлое, и не в этом причина его тоски. Не сразу понимает герой причину подобного состояния.

И Оленьку после замужества, то есть осуществившейся грезы, Бенедикт видит теперь в ином свете. И дело не во внешних изменениях жизни. Просто то очарование, от которого, уверен автор, нужно избавиться как от морока, не позволяет открыть истинные черты. Словно Толстая переворачивает картинку гончаровского романа, и мы видим извращенную, уродливую мечту Ильи Ильича: «Вот прежде Оленька виделась: бусы там, ямочки, ленточка. А теперь – что ж? Теперь вон она, Оленька… Ямочки – дак у нее по всему тулову ямочки. <…> А только раньше вроде как бы мерцание от нее было. Вроде бы тайна какая. А теперь вот она сидит на тубарете, личико густо сметаной обмазала – чтоб белее было; а только вид страшенный от этой сметаны. Волоса чешет…» [3; с. 237].

Кульминацией раскрытия образа героини становится рождение ею наследников: «В декабре месяце, в самое темное время года, окотилась Оленька тройней. <…> Деток трое: одна вроде самочка, махонькая, пищит. Другой вроде как мальчик, но так сразу не скажешь. Третье – не разбери поймешь что, а с виду как шар – мохнатое, страховидное. Круглое такое. Но с глазками» [3; с. 360].

Попаданием в обойму ненавистников России, очевидно, и обусловлено то, что роман писательницы стал «знаковым» в «левой» среде, а его скандальность оказалась невиннее тех выводов, которые были сделаны касательно романа профессиональными читателями (то бишь критиками). Так, Л. Данилкин [5] услышал в романе Толстой «что-то дремучее», «даже не стилизацию под допушкинский язык», а «вполне оригинальную разработку ненавистного писательнице деградировавшего, туземного, не тронутого ни одной культурной инвестицией языка», то есть, что-то «не то из сказок Афанасьева, не то из повестей про милорда глупого и Ваньку Каина», фактически поставив знак равенства между истоками русской культуры и непросвещенной дикостью и варварством. Впрочем, не менее пугающа и литература нового времени. «…Лев Николаевич Мышкин (Мышкин! Кысь!)» – таково «потрясающее» открытие Н. Ивановой [6]. Какие выводы позволяет сделать роман? «Русская культура ублюдочна. Или: русская культура бессмертна. Или: русская культура тут вообще ни при чем» (Б. Кузьминский) [7].

Перед нами, подводят черту исследователи, «форменная энциклопедия русской жизни», «история о Древней Руси, заново возникшей на ядерных обломках Москвы» (Д. Ольшанский) [8], «…книга о России. Энциклопедия русской жизни, как некогда говорили в таких случаях. <…> История государства Российского, блин» (Б. Парамонов) [9].

Что же такое или кто же такой в этом вымороченном русском мире Кысь? «КЫСЬ, БРЫСЬ, РЫСЬ, РУСЬ, КИС, КЫШЬ!», – восклицает Н. Елисеев [10] и продолжает «погружение» в этимологию слова, видя, слыша в нем не только «ласково-подзывательное: кис-кис, резко-отпугивательное: кышшш! и… хищную рысь и брезгливое – брысь!», но и «где-то подале, подале замаячила старая Русь, мечта славянофилов и почвенников»: в романе описана ни что иное как «шовинистическая, ксенофобская мечта – вот он, чаемый ксенофобами “русский мир”».

Чем больше вчитываешься в тест, тем яснее понимаешь, что подобный «проговор» Толстой в ее неприятии генетически родственной, но духовно чуждой ей жизни далеко не оригинален. Ничем не выделился ее роман в ряду подобных памфлетов. Меняются персонажи и антураж, но суть остается прежней. В автобиографическом повествовании Л. Бородина есть воспоминание о «приобщении» к «тамиздатовской» литературе: «…Мой взгляд остановился на обложке со знакомой фамилией. Это… был автор того самого сочинения, о сатирико-критических достоинствах которого днями раньше восторженно повествовал один мой знакомый.

Александр Зиновьев. “Зияющие высоты”.

<…> …С первых же страниц полыхнуло на меня… утробным отвращением к стране, к народу, к его слабостям и грехам… <…> …Ставшая крылатой, потому что оказалась удобной, фраза о том, что, дескать, по причине природного косоглазия мы, метившие в коммунизм, попали в Россию, — это, уж простите меня, полнейшая чушь. Кто куда метил, тот туда и попадал» [11].

Чтобы почувствовать перекличку произведений, достаточно лишь процитировать отрывок «наугад» из сочинения А. Зиновьева (избегая, правда, данных им собственной стране и собственному народу имен): «После исторических мероприятий поселок… преобразился. Бывшее здание Школы передали под филиал Института. Сортир надстроили и одели в сталь и стекло. Теперь со смотровой площадки туристы, неудержимым потоком хлынувшие в …, могут воочию убедиться в том, что просочившиеся к ним ложные слухи суть клевета. <…> Рядом с сортиром построили гостиницу, в которой разместили Лабораторию. Чтобы туристам было что посмотреть в свободное от посещений образцовых предприятий время, вокруг гостиницы воздвигли десять новеньких живописных церквей десятого века и ранее. <…> Речку … вдоль и поперек перегородили. Она потекла вспять, затопила картофельное поле, бывшее гордостью …, и образовало море, ставшее гордостью …. За это все жители, за исключением некоторых, были награждены» [12; с. 366].

Как верно отмечал В. Кожинов, «что касается нашей истории, то мы до сих пор смотрим на нее глазами либерала-западника, и ничего хорошего из этого выйти не может» [13; с. 366].

Исследователи увидели то, чем подменила образ Руси-России Толстая. Плутания в дебрях постмодернистского сознания заслонили от нее Русь, а привиделось другое. Приснилось как-то главному герою, что у него хвост вырос, как у паулина, «Княжьей птицы», но вот надо обедать идти, а хвост вдруг стал коротким, и перья из него вываливаются, так что уже и стыдно Бенедикту: нечем себя прикрыть. Подумалось при пробуждении: «Вот чудь какая приснится! – не знаешь, что и думать» [3; с. 254]. Так Чудью подменяет Татьяна Толстая Русь, морок, обман выдает за реальность, а потом этой вымышленной реальностью пугает.

Примечания.

1. Книга, ради которой объединились писатели, объединить которых невозможно Электронный ресурс: Режим доступа http://porti.ru/afisha/review/50

2. Книга, ради которой Электронный ресурс: Режим доступа http://podsolnuch.livejournal.com/17579.html

3. Толстая Т.Н. Кысь. – М.: Эксмо, 2008.

4. Селезнев Ю.И. Кануны / С разных точек зрения: «Кануны» Василия Белова. – М., 1991.

5. Данилкин Л. На «Кысь» Татьяны Толстой Электронный ресурс: Режим доступа http://www.afisha.ru/knigi-review.phtml?id=82896

6. Иванова Н. И птицу Паулин изрубить на каклеты Электронный ресурс: Режим доступа http://novosti.online.ru/magazine/znamia/n3-01/rec_tolst.htm

7. Кузьминский Б. На «Кысь» Татьяны Толстой Электронный ресурс: Режим доступа http://www.russ.ru/krug/vybor/20001018.html#kn1

8. Ольшанский Д. Что житие твое, пес смердящий? Электронный ресурс: Режим доступа http://www.7days.ru/w3s.nsf/Archive/2000_234_life_text_olshanskii1.html

9. Парамонов Б. Русская история наконец оправдала себя в литературе Электронный ресурс: Режим доступа http://www.guelman.ru/slava/kis/paramonov.htm

10.    Елисеев Н. На «Кысь» Татьяны Толстой Электронный ресурс: Режим доступа http://www.guelman.ru/slava/nrk/nrk6/11.html

11.    Бородин Л. Без выбора // Москва. – 2003. – №№ 8-10.

12.    Зиновьев А. Зияющие высоты. Электронный ресурс: Режим доступа http://bookz.ru/authors/zinov_ev-aleksandr/wysoty/1-wysoty.html

13.    Кожинов В.В. грех и святость русской истории. – М.: Яуза. Эксмо, 2006.